«Кино не прощает оплошности и фальши»
— Историю, лежащую в основе фильма «Жажда», Вы сами называете светлой, содержащей надежду, при всей мрачности первоисточника, одноименной повести Андрея Геласимова. В чем, на Ваш взгляд, причина того, что в современном отечественном кинематографе не так много светлых картин, и почему Вы не стали следовать общей тенденции?
— С одной стороны, существует фестивальная конъюнктура – востребованы, скажем так, жесткие драмы. Причем поездив по фестивалям, могу сказать, что, к примеру, в Польше такие картины, на мой взгляд, даже чрезмерно востребованы. Там многие зрители действительно хотят, чтобы была жесткая драма, чтобы были показаны суровые реалии, безнадежность и безрадостность.
Почему мне хочется делать светлое кино? Наверное, это вина моих мастеров, Бортко Владимира Владимировича и Хамраева Искандера Абдурахмановича. Они с первого курса внушали нам две главные вещи. Первое – это ответственность за то, что ты транслируешь с экрана. Ведь кино – это, скажем так, оружие массового поражения. На эмоциональном уровне ты можешь заложить какие-то вещи, которые действительно могут повлиять на мировоззрение, на мироощущение людей. Понятно, что важен момент какой-то самореализации, но нельзя забывать об ответственности. А вторая вещь – искусство все-таки несет некую терапевтическую функцию, оно призвано помогать, давать надежду отчаявшимся. Видимо эти две фундаментальные аксиомы, будучи заложенными мастерами, во мне и проросли.
— Поскольку «Жажда» поднимает довольно острые, болезненные вопросы, какова, на Ваш взгляд судьба подобного проблемного кино в России?
— С таким кино есть сложности, конечно, поскольку так уж получается, что современный зритель ориентирован больше на развлечения. В кино ходят весело провести время, посмеяться и так далее. Задумываться о каких-то проблемах не много находится желающих. Но это же не исключает того, что все-таки есть люди, которым не безразлично то, что происходит вокруг них, которые склонны как-то анализировать, думать, рефлексировать, не побоюсь этого слова. Вот нам хотелось объединить эти два вида аудитории. Сделать так, чтобы зритель посмотрел человеческую историю и, даже без копания в философских подтекстах и всяких экзистенциальных моментах, получил эмоциональное впечатление. Просто не хочется снимать бездумное кино, хочется найти ту грань, на которой кино не будет совсем уж тяжелым, но и не будет лишено мысли.
— «Жажду», кстати, не случайно относят к такому роду картин, которые сейчас принято называть арт-мейнстримом. Как Вы относитесь к такой характеристике, а также к тому, что подобных фильмов в последнее время в России становится все больше?
— Я думаю, что просто наш кинематограф возрождается. Как бы там ни говорили, что русское кино умерло, я считаю, что все не так плохо. Я верю и надеюсь, что то, что называют сейчас арт-мейнтримом, сформируется в тренд, в некое направление. Мир ведь не стоит на месте. Те вещи, которые были востребованы некоторое время назад, уже приелись, всем хочется чего-то другого. И если в кино станут ходить не только развлекаться, но еще и задумываться о серьезных вещах, мне кажется, это положительный момент.
Еще я думаю, что очень хорошо, что стали появляться такие фильмы, которые работают на объединение людей. Можно по-разному, в том числе и со снобистским пренебрежением относиться к «Елкам», «Легенде №17», «Чемпионам». Но, посмотрев эти фильмы, зритель начинает ощущать гордость за то, что он русский, за то, что он живет в нашей стране. Вот я всячески приветствую появление таких картин, это еще один хороший сдвиг.
— Среди главных удач «Жажды» – точное попадание Михаила Грубова, исполнителя главной роли, в своего героя. Чем был определен Ваш выбор этого актера?
— Мы на пробах делали сцену с очками в машине. Приходило достаточно много ребят, человек тридцать, наверное. Большинство из них пытались взять эмоциональный выплеск героя голосом, децибелами. А Мишка единственный, кто сделал это как-то внутри себя, достаточно тихо. Но при этом настолько много в нем чувствовалось боли. Это и определило мой выбор. Видимо, это касается его личной психофизики, его собственного внутреннего мира, который перекликается с миром главного героя. Ну и еще такой момент – глаза. Большую часть фильма мы видим героя обезображенным, почему особенно были важны глаза, глаза человека, который что-то пережил. У Мишки это есть. Хотя, конечно, это был определенный риск, поскольку у Миши не было каких-то больших работ, только крошечные роли в сериалах. «Жажда» — это, по сути, его дебют. Брать на главную роль дебютанта было рискованно, но я поверил, что он все сделает, и не прогадал. Кстати, сценой в машине, действительно сложной, эмоциональной Мишка был недоволен, хотя, на мой взгляд, он сделал все отлично. Но это такое внутреннее свойство талантливого человека – критически относиться к себе.
— «Жажда» – это дебют на большом экране и для Вас. По Вашему опыту, с какими трудностями сталкивается дебютант в российском кино?
— Ну, если брать общие какие-то вещи, то, как правило, дебютант в кино приходит без какого-то производственного багажа, то есть это либо выпускник, имеющий свои идеи, сценарии, но мало что снимавший, или человек из каких-то смежных профессий, к примеру, актер, драматург. Мне в этом смысле было проще, поскольку у меня, благодаря сериалам и телефильмам необходимый производственный опыт был. Но с другой стороны, мне было сложней перестроиться на эстетику полнометражного фильма, которая, конечно, совсем иная.
— А в чем для Вас отличие режиссуры телесериала и кино?
— Кино в большей степени не прощает оплошности и фальши. Телевизионный формат сам по себе достаточно условный. На какие-то вещи, неточности, в принципе, можно порой закрыть глаза – зритель, как правило, за ужином многого и не замечает. В кино же нужно быть предельно внимательным – любая фальшивая нотка чувствуется. За счет большого экрана зритель как бы ближе к герою находится, значит, ничего не спрячешь. Скажем так, если глаза пустые – это видно. В «Жажде» в связи с тематикой вдобавок сложно было правильно выдержать баланс – не удариться в патетику, в пафос, что было бы непростительно.
— В первоначальном варианте «Жажды» присутствует ненормативная лексика, которой не будет в прокатной версии. Как в связи с этим Вы относитесь к законодательным инициативам, касающимся мата на экране, сцен курения и другим мерам по регламентации кино?
— Вы знаете, я не против подобных инициатив как таковых. Просто, к сожалению, у нас в России все делается из крайности в крайность. Беда, мне кажется, не в самом законе, а в его исполнении. У нас люди доходят до маразма – вымарывают вполне литературное слово «сука». Вот нельзя, а почему нельзя? «Хрен» вот тоже нельзя. В результате всех «запикиваний», боюсь, создается впечатление, что мата в картине больше, чем есть на самом деле. Вот в подобных перекосах – главная проблема. То же самое с этической хартией кинематографистов, в которой, по сути, ничего такого нет, тем более что это не законодательный документ, а скорее пожелание.
— После «Кинотавра» «Жажду» можно было видеть на многих кинофестивалях. Как Вы считаете, фестивали в России помогают картинам дойти до зрителя?
— Да, как я убедился на собственном опыте, помогают неоценимо. Думаю, без фестивалей, без наград прокат нам было бы практически невозможно организовать. Ну а кроме того, плюс в том, что если бы у нас и не было проката, достаточно много людей все равно уже посмотрели картину благодаря фестивалям.
